Семен Шуртаков
Уходим завтра в море

Быстро, незаметно полетело время для Кости с тех пор, как они с мамой к отцу приехали. Все здесь ново, все интересно. И город, и море, и друзья-товарищи, которыми Костя уже успел обзавестись.
А нынче вечером отец вернулся со своей лодки и еще от порога, еще не успев снять фуражки, вдруг запел:
Прощай, любимый город,
Уходим завтра в море...
— Опять в море? — спросил сразу поскучневший Костя.
Это, конечно, хорошо сказать ребятам на дворе, что папа в плавании, в море,— все как-то сразу с уважением на тебя смотреть начинают. Но плохо, когда отца и день, и два, и три дня подряд не видишь. Без отца как-то плохо, скучновато.
Но отец поет себе и вроде бы даже рад, что теперь долго не увидит Костю.
— Да, в море и — вместе.
— С кем же вместе? — спросил Костя. Спросил, а у самого сердце так и подпрыгнуло.
— Вместе с тобой,— ответил отец, и Костя не знал, верить или не верить своим ушам. На всякий случай все же решил переспросить:
— Со мной?
— Ну, конечно, с тобой, чудак человек. Обещал же, а всякое обещание — я тебя сам этому учу — надо выполнять.
Да, такой разговор был: отец как-то обещал Косте взять его с собой в море.
— Ну, конечно, не на лодке пойдем. Лодку мы нынче на профилактику поставили на три дня, вот командир и отпустил меня. Пойдем на лихом белом катере — аж брызги столбом!..
Ну что ж, на катере так на катере. Костя же не маленький, понимает, что подводная лодка — корабль военный, и тем, кто военную форму не носит, находиться на нем не положено. Да и много ли увидишь под водой: отец же говорил, что, когда лодка под водой, они идут по приборам, а чтобы смотреть — на лодке никаких иллюминаторов и нет вовсе. Так что на катере даже лучше.

Долго не мог заснуть в тот вечер Костя. А и заснул, так спал некрепко, неспокойно. Все море снилось — бурное, с большими зелеными волнами (точь-в-точь как на картине Айвазовского, которая висела на стене над диваном), и на тех волнах их белый катер качает. А иногда и захлестывает даже. Один раз так хлестнуло, что чуть не смыло Костю за борт, и он даже закричал и проснулся от своего крика.
Наяву, правда, что-то оказалось так, а что-то не совсем так. Катер, на который они с отцом сели, действительно был белым и лихим, он с места же, как норовистый конь, словно бы на дыбы поднялся и полетел, полетел над водой, едва касаясь ее винтами. А вот море — море было совсем не бурным, а спокойным и тихим, таким тихим, что Костю это поначалу даже огорчило: очень уж хотелось поглядеть ему, как волна по морю ходит и катер ихний захлестывает.
«А только и так подумать: стала бы волна через борт хлестать — отец вряд ли бы разрешил вот так на палубе стоять, а вниз, в кубрик бы спровадил, а там хорошо разве что «в козла» забивать. Сейчас же Костя стоит на палубе, стоит, немного раскорячив ноги, как и подобает настоящему моряку, и со всех сторон его объемлет бескрайний голубой простор. Когда выходили из бухты да проходили Золотые ворота, вперед поглядеть — море видно, по сторонам — город по уступам сопок вверх шагает. Теперь куда ни взгляни — только вода, только море, и ничего больше. Разве что уж очень внимательно приглядеться — увидишь сзади и слева, далеко-далеко, в сиреневой дымке берег.
— Ну как? — спрашивает Костю отец.

«Как?» Словно сам не видит! Конечно, здорово! Ни разу еще в своей жизни Костя не видел столь много воды зараз. И чтобы она была такая синяя. И чтобы солнце над ней горело и по той воде искрами вспыхивало. Да еще чтобы и ветерок — соленый такой, свежий ветерок тебя обдувал. И стоит чуть-чуть задуматься-замечтаться, и уже не сразу узнать, где ты идешь-плывешь — по Тихому, а, может, и по Индийскому или еще какому океану. И, может, вот-вот остров какой тебе встретится со всякими неизвестными деревьями и невиданными зверями...
И в самом деле, что-то такое замаячило на горизонте. Не тот ли самый остров?
— Нет, это мыс Поворотный, куда мы идем,— говорит отец.— А те корабли, которые на Сахалин ли, на Камчатку ли из Владивостока идут, поворачивают здесь — вот так, почти под прямым углом — на норд, или, говоря по-сухопутному, на север... Ну, да потом сам увидишь...

На Поворотном — это еще раньше отец рассказывал — стоит маяк, а главным на том маяке — бывший сослуживец Костиного отца. На море ему служить уже нельзя — здоровье не позволяет, а к морю он привык, скучает без него. Вот на маяк и определился: и на берегу, и море рядом. К нему, к тому бывшему моряку, Костя с отцом нынче и едут в гости. Точнее-то сказать — не едут, а идут. Едут — это по-сухопутному, и настоящий моряк никогда так не скажет, иначе его просто засмеют: это на чем ты едешь-то? На телеге, что ли?.. По морю, вообще по воде — это Костя уже знает твердо — только ходят.

С левой стороны открылся широкий, просторный залив.
— Это залив Америка,— сказал отец.
— А там уже начинается и сама Америка? — спросил Костя, показывая на большой белокаменный город, раскинувшийся по гористому берегу в глубине залива.
Отец засмеялся.
— Нет, парень, до Америки отсюда далеко. Вот если так, строго на ост, на восток значит, плыть и плыть — в Японию приплывешь, а потом опять надо долго, через весь Тихий океан идти, и тогда уж только попадешь в Америку... А залив так назвали вот почему. Сто лет назад здесь впервые побывали русские моряки, и судно, на котором они пришли сюда,— парусное, конечно, сам понимаешь, сто лет назад ходили еще под парусами,— так вот судно это называлось «Америка»...
Залив большущей такой дугой выгнулся, и один конец этой дуги — мыс Поворотный. Он все ближе, и все явственней белеется на его гористой вершине маяк.

У самого мыса приставать нельзя, объяснил отец, место и открытое всем ветрам, и вообще неудобное. Ошвартовались в укромной бухточке по соседству.
Когда сошли на берег, Косте пришлось как бы заново осваиваться, заново привыкать к сухопутному положению. Все казалось, что он еще не на твердой земле, а на зыбкой палубе судна, и, чтобы не упасть, ноги надо ставить пошире. И в голове немножко шумело с непривычки.
Склоном зеленой сопки, поросшей некрупным, но густым лесом, стали подыматься вверх. Светлая тропинка, как бы накидывая на крутую боковину сопки петельку за петелькой, вела все выше и выше.

А вот, наконец, и маяк показался.
Сделали передышку, попили в ручье удивительно прозрачной и студеной-студеной воды.
С горного гребня открывался чудесный вид на залив, на бескрайнее, безбрежное море. Темно-синее вблизи, оно, чем дальше к горизонту, тем становилось все светлее и светлее и уже где-то совсем далеко, может, за сто или больше верст, незаметно, неразличимо сливалось с небом.
Еще минут двадцать ходу, и — вот он, маяк, рядом с маяком домик, из которого вышел им навстречу дядя Миша, вчерашний сослуживец Костиного отца — коренастый усатый детина в тельняшке и широченных брюках.
Дядя Миша встретил их громогласным «ура» и изобразил оркестр, который играет туш. Не хватало разве только салюта из двадцати орудий. И вообще, дядя Миша так откровенно, так несдержанно выражал свою радость, что Костя спервоначалу даже застеснялся. Он думал, ну, пожмут руки, ну, хлопнут друг друга по плечу. А эти обнимаются, целуются, словно и не мужчины. И Костю дядя Миша на руки поднял, как маленького или как последнюю девчонку. Разве так должны себя вести настоящие мужчины, а тем более старые, морские волки...

— Ну, вы угадали как раз к обеду,— сказал дядя Миша, опуская Костю на землю.— Умывайтесь — и за стол...
Со свежего морского воздуха обед показался Косте необыкновенно вкусным. Никогда еще, пожалуй, не ел он с таким аппетитом. И ему удивительно и непонятно было видеть, как отец с дядей Мишей зачем-то еще выпили «для аппетита по маленькой». Тем более, что это дядя Миша только так сказал: по маленькой, а пили они из обыкновенных стаканов, из каких пьют чай или компот.
Сразу же после обеда Косте хотелось забраться на маяк, но дядя Миша сказал, что, согласно морскому распорядку дня, теперь положен час отдыха. Пришлось подчиниться. К тому же интересно было хоть час, но пожить по морскому распорядку.
Но вот и этот час прошел.
— Подъем! — зычно скомандовал дядя Миша.— В колонну по одному стройся. Шагом арш!
По крутой лестнице внутри башни маяка стали подниматься наверх.

И когда потом Костя взглянул оттуда, с верхотуры, на землю, у него дух захватило, и колкий такой озноб восторга пробежал по всему телу, словно в жаркий полдень окунулся в холодную реку.
Все то же огромное, бесконечное море струилось, горело синим огнем и сверкало на солнце там, внизу, все так же уходило оно в немыслимую даль и в той слегка притуманенной дали сливалось с небом. Но теперь у Кости было такое ощущение, будто летит, парит он над морем. Где-то там внизу, лежал местами скалистый, местами зеленый берег, где-то там, внизу, по синему морю шли большие и малые корабли. Но все это было далеко-далеко внизу. Наравне с Костей в такой захватывающей дух выси могли летать разве лишь птицы...

Дядя Миша дал Косте большой морской бинокль. Костя поднес его к глазам, и дальние корабли чудесным образом пододвинулись совсем близко, стали видны на них мачты, трубы, надстройки. Теперь можно было различить и разглядеть и мелкие рыбацкие суденышки, которые простому глазу виделись лишь черными точками. Теперь даже рябь морская, на солнце горящая, виделась так ясно, будто Костя глядел с палубы катера.
— А теперь погляди-ка вот в эту сторону,— сказал отец, нацеливая бинокль в Костиных руках на залив.— Что видишь?
Два огромных еще секунду назад голубых круга стали зелеными, сплошь зелеными.
— Так, что видишь?
—Лес.
— Ну, скажем по-дальневосточному, тайга... Так. А теперь?
Отец едва-едва тронул бинокль — но что за чудо?! Большой белокаменный город возник перед Костей в окружностях окуляров. Тот самый город, что они видели по дороге на маяк и который Костя принял за Америку. Только теперь город виделся близко, ясно, отчетливо. Он раскинулся по гористому берегу широко, привольно. А перед ним на водной глади залива дымили огромные пароходы, стояли рядами рыболовные суда, туда-сюда сновали юркие катера. И город, и порт показались Косте похожими на Владивосток.

— Что ж, пожалуй,— согласился отец.— Только Владивостоку недавно уже сто лет стукнуло, а этому чуть больше десяти. Чуешь разницу?.. Мы с дядей Мишей очень хорошо помним, когда на месте города еще шумела тайга. Да, точно такая же, какой ты ее только что видел и опять — ну-ка, чуть-чуть сдвинь бинокль — ну, вот и опять видишь рядом с городом.
— А как он называется? — спросил Костя, не отрывая от глаз окуляров.
— Называется он, как и бухта, по берегам которой стоит,— Находка... Русские моряки с корвета «Америка» — помнишь, я тебе говорил? — попали здесь в сильный шторм. Бурей поломало мачты, повредило управление. И когда мореплавателям грозила уже полная гибель, перед ними вдруг открылась укромная, тихая бухта. Счастливая находка! Так эту бухту и назвали.
— Находка! Хорошо! — одобрил Костя.
— Нам с дядей Мишей тоже нравится,— заключил отец.

...Пройдет много времени, Костя вырастет большим, окончит школу и, может, будет учиться в мореходном училище в Находке (отец говорит, что там есть такое училище), а потом будет водить корабли по синим просторам Тихого океана, и вот этот маяк и другие маяки будут указывать ему путь. А, может, и совсем по-другому сложится Костина судьба: может, ему захочется стать врачом или геологом, шофером или астрономом (звезды наблюдать в трубу тоже ведь очень интересное дело!), может, он будет строить гидростанции на сибирских реках. Но сколько бы времени ни прошло, как бы ни сложилась Костина жизнь, он всегда будет помнить нынешний день. Он всегда будет помнить и вот этот распахнувшийся перед ним бескрайний, как небо, морской простор, и вот эту башню маяка на высоком скалистом мысу, и этот солнечный, бело-розовый город на берегу синей бухты в раме темно-зеленой тайги...

Костя будет помнить это всю жизнь.
Такое не забыается!