Виктор Лихоносов
Люблю тебя светло

...А за день до отъезда я шел с поля в деревню. За день до отъезда прощался. Стоял серенький денек, один из тех стихших в молчании дней осени, когда даже походка человека становится задумчивой и когда на закате хорошо сидеть у окна и, глядя на далекую дугу реки, слушать по радио элегические песни, стихи об осени. Осень пришла, пора отправляться домой и неусыпно продолжать заботы. Осень пришла на эту дорогую мне рязанскую землю, и я шел, покорялся природе, что-то напевал, рассуждал о великих, летел опять куда-то. Сами собой повторялись во мне слова с пожелтевших страниц: «...не донкихотствовать... не потакать улице... по мере сил способствовать осуществлению простейших бесспорных положений добра. Их немного. Беречь их как сокровище». Осень пришла.

Возле дома с рябиной я повстречал старушку. Маленькая, опущенная к земле головой, она перегоняла через дорогу свинюшек. Рот ее провалился, а глаза светились, как водица.
- Здравствуй, бабушка, - сказал я.
- Здравствуй, деточка. Чей ты?
- Приезжий.
- Небось, к Есенину?
- Да, к Есенину. А вы знали его?
- Сергея? Суседи мы были... Филоновы. Поэт, в газету писал. Царство ему небесное, хороший был человек. Чего писал - не скажу, а человек был хороший.
- Сколько ж вам лет, бабушка?
- А восемьдесят.
- Ну-у...
Она засмеялась, потому что намного убавила годы.
- Уморилась считать, деточка. А зачем тебе мои годы? Открою правду - глядишь, и помру назавтра. А так и живу, и живу, и все молодая.
- Живите, бабушка. Наверно, трудно жилось?
- Всяко. А зачем тебе, деточка? Все равно ты моей жизни не поможешь. Каждый сам себе.
- Живите, бабушка. Живите на здоровье еще столько же.
- Хлебушко будет - поживем. Рук на себя не наложишь. И вы живите, набирайтесь терпения. Хлебушко будет, а остальное ладно.

Я провожал ее взглядом. Свинюшек погнала. Целый век загоняла коров, свинюшек, доила, цедила, резала мясо, пекла хлеб. Пела только те песни, которые дошли сами собой. За лесом тянется в ее сознании нескончаемая Русь, и оттого, что она далеко не отлучалась, свет белый рисуется ей таинственней, чем нам. Пускай бы и правда пожила она столько же, как и та незнакомая русская старуха. О певцах не расскажет, но все же живой свидетель древности. Это при ней-то, в канувшие годы, были сложены песни, которые мы повторяем. В глубоких могилах полегли ее спасители-певцы, а она еще здесь, на траве. Кто-нибудь приедет, и укажут ему окошко, где дышит еще в полузабытьи сама старина, странно сохранившая свои хрупкие косточки, водицу-глаза, голос и сонную походку. «Хлебушко будет - поживем»...
Хлебушко-то будет...

«О, как бы найти мне то верное слово, которое бы совпало с русскою жизнью, не похожею ни на какую другую!»
Я ухожу далеко по улице, а она еще бредет, стукая палочкой, ко двору, цепляя подолом траву. Что видела, что слышала, что думала и пела - все уже далеко от нее, будто не на этом свете. Но пусть еще долго живет. Раз уж не достается протяжной доли избранникам, хоть матерям бы - Арине Родионовне или простоволосой соседке отпустил Бог бессрочную жизнь. Мы бы все-все почувствовали, глядя на них, мы бы со слезами на глазах шли к их воротам от самого края земли. Шли бы и думали: «Это еще оттуда... от его времени... Это еще Русь...»