Андрей Грунтовский

Мой Валаам

Прочитал книгу о Валааме. Вспомнилось мне и о своём Валааме. Я ведь тоже там бывал… Давно… Расскажу, пожалуй. Рассказ мой будет не долгим, да и сам я был мал ещё. В какой класс ходил – не упомню.

Валаам. Загадочное слово. В самом слове уже – детским ухом уловленным впервые, - содержалась влекущая к себе тайна. Как в храмах, или на иконах… Все мы жили в безбожные времена. Нет, впрочем, это не правильно: безбожных времён не бывает. Бог всегда и везде. Ну, скажем: «времена нецерковные». Но храмы-то стояли… - не всё порушили. Стояли в городе – по нашим любимым маршрутам, где гуляли мы с отцом. (Помню «вечный» забор у Спаса-на-крови с процарапанной надписью у ворот: «Господи, помоги сдать исторический материализм!») …Стояли по всем градам и весям, где мы путешествовали… Не ведомо мне тогда было, что вот в большинстве они – пустые, заколоченные и службы в них не служат. Но сами собой – в камне и дереве – служили они иную службу: влияли незримо на душу ребёнка, а позже – взрослого человека и как влияли! Это я потом понял, потом… на пятом десятке уже…
Вот так и слова служат: Валаам. Тут запредельное что-то, неземное. Ну, так и есть: папа сказал, что надо на пароходе плыть. И вот плывём.

Первое, что я увидел, это был человек без ног. Вообще как-то в детском моём сознании нищие и калеки были связаны с церковью. В нашем дворе тоже был дяденька без ног. На тележке деревянной катался – тогда говорили: «на подшипниках». Но он вовсе не нищ был и не убог, а напротив – окружен почётом и уважением. На углу Алтайской и Ленсовета, где мы жили, пивточка стояла. Вот это я помню, как он при орденах подкатывается «на подшипниках» и его без очереди пропускают, с почётом…

Вот ещё помню, как мы с бабушкой на экскурсию (на экскурсию! – мы ведь все неверующие были) в Троице-Сергиеву Лавру ездили. Народу пропасть, а у входа – тут как раз патриарх  подъехал со своим кортежем – десятка два нищих… Без ног, без рук, а кто и с веригами. Это сейчас нищенством никого не удивишь, а тогда в шестидесятые… И их никто не задерживал там у Лавры, никаких милиционеров! Прошел Патриарх и народ повалил за ним, а я остался стоять, смотреть во все глаза на этих людей… Как гром среди ясного неба: Гагарин, Титов… а тут калеки в лохмотьях… Вот и на Валааме нас встретили безногие – продавали какие-то поделки из камня и ракушек. Нам сказали, что покупать ничего не надо: у них всё есть. И мы прошли мимо – не купили.

Экскурсию я помню как-то отрывочно: вот сады какие-то, вот каналы, вырытые монахами… Проходим мимо разрушенной церкви. Экскурсовод говорит: «Во внутрь заходить не надо, там ведутся работы». Хотя и ребёнку видно - никаких работ… А когда все тронулись к следующему скиту, я приотстал и вбежал в пролом… Ой, как всё изгажено было, а на стенах надписи… - мерзость запустения. Что я мог понимать тогда, а помню, как душа сжалася, заныла. - Нельзя же так, нельзя! - Побежал вприпрыжку догонять своих…

Потом в каком-то лесу говорят: «Вот, мол, наши монахи  в гробах спали и крышками прикрывались, когда холодно». В этом «наши монахи» - гордость звучала: наши советские монахи лучше всех! Какие они молодцы – в гробах спят, не боятся! И мысль мелькнула, что вот тоже, стану отшельником и буду в гробах спать. (И, правда ведь, потом, когда жил у бабушке летом, не в доме спал, а палатку под яблоней устроил. Ну, без гроба – просто на матрасе, но… - здорово всё это!)

Потом мимо скалы какой-то идучи, говорят: «Тут наш монах семь лет долбил пещерку, - а скала-то гранит, это вам не в Палестинах мягкий туф ковырять! – в пещере той и жил». Это тоже «наш монах» - советский, самый лучший в мире… Не знал я, ни ведал, что об Александре Свирском речь, и было то пять веков назад.

Опять убежал куда-то от экскурсии. Отец видать заслушался и не заметил. А я нашел себе скалу, да и полез на неё, пока никто не видит. А дождичек прошел, а кеды стёртые до нельзя и мокрые… и полетел с обрыва на камни. Лечу спиной вниз, и только подумать успел: ой! – разобьюсь, - хоть бы и не нашли… (Это папа всегда в шутку говорил, когда начал отпускать гулять с ребятами: «Утонешь – домой не приходи!») Там берёзка что ли какая росла в расщелине – я за неё на лету ухватился… Слез, тут и затрясло. Смерть-то была верная – скала этажей в пять.

Опять догнал своих. Папке ничего, ни слова... А рассказывали так интересно, что не долго и колотило, - никто ничего не заметил.

Приключения на этом не кончились. Вернулись к вечеру на пристань. Папа раздобыл где-то удочки: давай, мол, рыбачить. До отплытия ещё было время… В поисках червей я стал ворочать камни у кромки леса, а народ кто куда – кто на пароходике отдыхал, кто на пристани – рядом никого… Черви же отнюдь не попадались. Когда отвалил самый большой камень из тех, что были по силам – под ним, свернувшись клубком, лежала змея. Я ли был мал, велика ли была гадюка, но мне она представилась просто змеем… Змей проснулся, поднял голову и посмотрел мне в глаза… Так и замерли на мгновенье: нос к носу… Я опустил камень на место и кинулся со всех ног…

Впрочем, и про змею ничего не сказал.

А народишко маялся бездельем. Посадка почему-то затягивалась… Взрослые о чём-то спорили, я не понимал, да и не вникал понять… И вот что вышло:
Посреди озера пароходик наш встал. Капитан изыскал какого-то массовика-затейника и тот, собрав публику на палубе, занялся своим массово-затейным делом: бег в мешках, кольца какие-то бросали… потом викторины, отгадывание загадок… Будто так и надо, будто для этого специально и встали посреди безбрежной как море Ладоги… Отец помалкивал. Но от пробегавших матросов (они, видно, и не замечали меня – ребёнок, что он поймёт!) уловил краем уха, - дескать, в машинном отделение пожар.

После четырёхчасового действа затейник явно выдохся, вид его был жалок, да и публика уж не смеялась. Тем более, что скрыть пожар на судне уже было не возможно. А затейник стал под конец обучать нас какому-то массовому танцу. Народ тогдашний советский – дисциплинированный народ. Это сейчас бы в панику ударились, а тогда – сказано: «танцуют все!» - все и танцевали. Я потом по телевизору фильм видел «День святого ангела», там истерика, то, сё… Ничего подобного: разучивали танец и спокойно обсуждали, что если пожар не потушат, то капитан даст команду садится в шлюпки. И сядем в организованном порядке. Однако, пожар потушили, машины заработали и корабль с опозданием на пол суток пришел в Ленинград. Паломничество закончилось.

Я забыл об этом на многие годы… однако, вот вспомнилось...
 
Так трижды в течение одного дня подвергалась моя жизнь смертельной опасности, а я и не заметил… Было то около 1970 года или чуть раньше…

Вот говорят: «безбожные времена»… Нет, безбожных времён не бывает. Да, вот ещё что: здесь в Ладоге, где горел наш пароход, тонула когда-то моя мама. В сорок третьем детей вывозили из блокадного Ленинграда. Баржи разбомбили, и матрос с проходящего следом катера сумел вытащить мою будущую маму, зацепив багром за шубейку. Одну единственную из тысяч, что везли на большую землю.