Александр Новосельцев
Настя и Дед Мороз

Первую ночь нового года мы: я  и моя Настенка ночевали в деревенском доме. Зима в этом году выдалась теплой, но пруды в один из декабрьских небольших морозов все же стали. Утром я взял ведра и пошел на пруд за водой. Было тихо, безветренно, и вода в прудах, казалось, ни шелохнется. Я с трудом спустился по крутому берегу, и до последнего, пока не подошел к воде, не мог понять – вода ли это или лед, и какой он может быть толщины, пока осторожно не ступил на него. Лед был таким прозрачным и гладким, что казался водою, а толстым настолько, что я вполне мог не только ходить по нему, но и без опаски прыгать. Пришлось вернуться домой за топором, чтобы пробить лед; сломать его ногой не было никакой возможности.

Зима без снега и морозов лишила Настю долгожданных забав: лыж, санок, и просто прогулок за деревню: в воздухе стояла сырость, а днем земля превращалась в осеннюю грязь, и Настя, скучая, почти все время сидела дома: читала, рисовала или просто придумывала какие-то игры. Но какой же Новый год без елки! И я, вспомнив о ней между заботами по заготовке дров, надел тулуп, взял топор и, не сказав ничего Насте, увлеченной рисованием, пошел на деревню за елкой, а заодно проведать Ивана-пасечника. У него перед окном росли две старые большие ели; он не только позволил срубить одну из  нижних лап, закрывавших маленькое окошко в его избе, но даже обрадовался, что я догадался сделать это. Жизнь в деревне не терпит суеты, и мы посидели в его избушке, поговорив о малых наших делах, обменялись гостинцами: я угостил его обычным, но таким важным в непроезжей деревне - хлебом и конфетами, он передал Насте своих конфет и пряник. 

Поздравив таким образом друг друга с Новым годом и распрощавшись, я положил на плечо широкую разлапистую ветку, размером с хорошую елочку, какие обычно ставят дома, и явился домой. Настя уже совсем заскучала и все выглядывала меня в окошко, увидев же меня сквозь хлопья повалившего вдруг снега, обрадовалась и захлопала в ладоши. « - Ой, папочка, - закричала она, как только я отворил дверь. -  А я подумала даже: вот и дед Мороз с елкой идет, и даже не сразу тебя узнала!»
Елку мы поставили у окошка, между столом и комодом, и она весь вечер крутилась возле нее. Сперва растерялась было: какая же елка без игрушек, да где ж их в деревне взять! Но и игрушки быстро нашлись. К вечеру на ней висели гирлянды из разноцветных скрепок, конфеты, и ручки с карандашами, которых в столе у меня нашлось вдоволь. Сгодилось даже птичье гнездо, найденное мною летом на покосе и лежавшее на полке без дела, как одно лишь напоминание о лете. Настя быстро придумала яичко из блестящей фольги, уложила его в гнездо и все заглядывала: хорошо ли оно там лежит. А яркий пакетик от чая – такой золотистый, блестящий, заменил нам звезду, и вся елка получилась нарядной и веселой.
 Воспользовавшись тем, что пруды стали, я иногда днем выходил ловить рыбу. Настя, наскучавшись в тепле и тишине, тоже изредка выходила на улицу, отыскивала залежавшийся в ложках снег, и скатывалась по нему к пруду, а потом ползала по льду, внимательно вглядываясь в толщу воды под ним и, что-то бормоча, рассматривала, словно в перевернутом аквариуме, изредка проплывавших рыбок, дно пруда и водоросли. Но и это ей быстро надоедало, и  она снова шла в надоевший уют и тепло нашего дома, чтобы заняться своими делами или стряпать что-нибудь к ужину. И хотя вечерами мы играли в самодельные шашки или просто читали, я видел, как она, в отсутствие обычных зимних игр на улице, тяготилась одиночеством, и на мой вопрос: хорошо ли тебе в деревне? с грустью в глазах неизменно отвечала: хорошо, папа.

В тот раз в деревне мы пробыли с ней неделю. В день нашего отъезда, в ту самую   минуту, когда мы тронулись, пошел долгожданный снег: крупный, частый, засыпавший в пять минут все грустные окрестности, и придавший им новый, загадочный, но радостный вид. Грустной просидела Настя всю дорогу, обиженно повторяя: ну вот, наконец-то снежок, а мы, как нарочно уезжаем! Как же мне не хочется уезжать!..

Спустя два месяца, в начале марта, я уехал в деревню дописывать книгу. Дом выстыл; и все в нем после двухмесячного отсутствия казалось неуютным и хмурым. Лишь елка все так же стояла, и в холоде, застоявшемся в доме, с нее не осыпалась за это время ни одна иголочка. Она тускло поблескивала блестящими фантиками и обертками, но будто бы и не радовалась, а все ждала: будет в доме тепло – будет и празднично. Суета с растопкой печи  не давала мне возможности оглядеться. К ночи печь протопилась, в доме стало тепло, пришла пора и ложиться. Ночь была, как и день, тихой, безветренной, над старыми березами у межи туманились звезды. Изредка из соседней деревни доносился далекий лай собак, а от прудов слышался ровный, нескончаемый шум переливающейся воды. Так я и уснул во влажном тепле согревающегося дома, прислушиваясь к далекому собачьему лаю и таинственному бегу воды, собирающейся неведомыми путями с верхушек окрестных полей.

К утру изба выстыла, но было не зябко. Когда окна заголубели, я поставил чайник и, ожидая, пока он закипит, прилег опять донежиться в тепле своей постели. Наконец чайник шумно  закипел, и стал затихать – верный признак, что он вот-вот начнет выплескиваться, и мне пришлось окончательно вставать. За окнами, задернутыми прозрачными занавесками, начинался день: суетились на березе воробьи, где-то в вышине трепетал и ручьем переливался жаворонок. Я открыл занавески, налил чаю, присел к столу и стал смотреть в запотевшее окно. За ним открывался привычный, но такой милый вид. Сначала я видел березу перед домом, остатки крупчатого снега во дворе, испещренного следами прибегавших вчера из деревни собак, молочный лед на пруду, раскинутые ветлы на плотине. Когда я насмотрелся на заоконные дали, то перевел взгляд на оконное стекло. С вечера оно запотело, оттаяло от намороженного инея, отогретого печным теплом, и собрало выгоняемую теплом влагу. И на оттаявшем стекле вдруг проявилось то, что в морозы затянуло инеем: вместо исчезнувшего морозного узора появился рисунок, сделанный детским пальцем. Быстрый и ясный: голова с печальными глазами, глядящими вбок, усы и борода. В нем легко узнать было Деда Мороза. То ли ожидаемого Настенкой, то ли того, которым я был в тот Новогодний день. Только очень печального.