Сергей Григорьев
Малахов курган

Писанки

Праздник Пасхи в 1855 году у русских и французов пришелся, что редко бывает, на одно и то же воскресенье. На рассвете после заутрени вся семья Могученко собралась на Камчатском люнете, где Стрёме и Михаилу в этот день пришлось нести ночную вахту. Сама Анна «помолила» кулич, сыр, крашеные яйца — она все еще оставалась верна старой поморской вере и в православной церкви была в первый раз, когда отпевали Хоню.

На люнете прибрались: выкрасили заново орудийные станки, вымыли пушки, вычистили платформы, посыпали площадки песком. Веня еще раз вычистил кирпичом свою медную мортирку и с гордостью показывал ее матери, сестрам и отцу. Анна ахала и удивлялась на Бенину пушку, а батенька сказал, что пушку не следует натирать кирпичом: «это тебе не самовар».
Последними пришли на «Камчатку» Мокроусенко — Ольга и Тарас.

Ольга, целуясь троекратно с отцом и матерью, смиренно просила у них прощенья за самовольный уход из дому.
Мокроусенко явился на люнет с мешком на спине.
– Никак, Тарас Григорьевич жареного поросенка принес,— догадывалась Маринка.
– Ни! — прищурясь, ответил Тарас. — Не догадалась...
– Ну, окорок ветчины копченой, — предположил Стрёма.
– Ни!
Веня пощупал мешок — в нем было что-то твердое и круглое.
– Знаю, знаю! — воскликнул Веня. — Он принес кавун соленый.
– Ни! Хлопчик, кто ж на свят день соленые кавуны кушает? На то есть великий пост.
– Ну, показывай, чего принес.
Мокроусенко выкатил из мешка большую, пятипудовую, бомбу. Все так и ахнули. Бомба горела алой киноварью и зеленой ярью цветов и листьев, вроде тех писанок, которыми в «великий день» обмениваются на Украине...

– Бона не чиненая. Хочу с французом похристосоваться, с праздником поздравить. Три дня трудился, писал... Веня, пойди до батарейного командира, проси дозволенья выпалить.
Веня с радостным визгом понесся к землянке, где жил мичман Панфилов, и вернулся, крича на бегу:
– Можно, можно!

Зарядили пустою писаной бомбой мортиру Михаила Могученко и выпалили.
Через несколько минут с батареи французов раздался ответный выстрел и сигнальщик на Камчатке крикнул:
– Бомба! Наша! Берегись!
Женщины в ужасе упали на землю. Бомба с воем упала посреди люнета и взорвалась, разостлав сизый туман вонючего дыма. С визгом брызнули осколки и, шмякаясь, вонзились в землю.
– Благополучно! — возвестил сигнальщик и прибавил: — «Он» шуток не понимает!
– Пойдем-ка, старуха, от греха подальше домой! — предложил Андрей Могученко.

Старики Могученко ушли с «Камчатки» вместе с Маринкой. Ольга с Наташей остались. Грубый ответ французов на поздравление с праздником раззадорил и матросов и мичмана Панфилова. Он, выйдя из землянки, приказал дать залп, но уже не пустыми писанками, а начиненными бомбами.
Французы на залп не ответили. Вообще день прошел на всей линии укреплений сравнительно спокойно. Убитых и раненых насчитали всего сорок человек.
На рассвете в понедельник при порывистом ветре с проливным дождем на французском корабле у входа в Севастопольскую бухту взвилась ракета. По этому сигналу разом загремели все французские батареи, а к ним через час присоединились англичане.

Укрепления Севастополя опоясались огнем ответной канонады. Пять часов подряд севастопольские комендоры состязались с неприятелем и, не уступая в числе выстрелов, поддерживали неумолкаемый огонь. Запасы пороха и снарядов истощились, и был разослан по всем батареям приказ отвечать не более как одним выстрелом на два выстрела противника.

Англичане и французы не жалели пороха и снарядов — пользуясь своей железной дорогой из Балаклавы, они навезли огромные боевые запасы и выпустили по Севастополю тысячи снарядов. В гуле канонады ухо не различало ни своих, ни неприятельских выстрелов, они слились в неумолкающий оглушительный рев.
Настал вечер — канонада продолжалась и, длилась всю ночь. Ядра и бомбы разрушали валы, засыпали рвы, заваливали пушечные амбразуры, вырывали глубокие воронки на площадках бастионов. Больше всего пострадали передовые укрепления левого фланга обороны: Селенгинский и Волынский редуты, Камчатский люнет, превращенные снарядами в бессмысленное, беспорядочное нагромождение земли, камней, туров, досок и бревен.

Красная горка

Ночью, несмотря на то что канонада не прекращалась, севастопольцы принялись исправлять укрепления. На батареи и бастионы под проливным дождем, по разгрязшим тропинкам хлынул весь народ из слободок и из «курлыг», понастроенных севастопольской беднотой в безопасной полосе позади бастионов. К утру солдаты, матросы и народ исправили все укрепления: вместо подбитых орудий на батареи прикатили новые пушки, и к утру Севастополь, как и накануне, по-прежнему грозно отвечал на жестокий губительный огонь неприятеля. Пушечный гул не прекращался опять целый день, а к вечеру из окопов неприятеля раздался ружейный огонь, и кое-где под защитой его противник делал попытки атаковать передовую линию русских траншей. Все атаки были отбиты. В ночь ждали общего штурма на полуразрушенные укрепления. Войска стали в ружья. Пушки зарядили картечью. Но противник не решился на штурм, продолжая канонаду.

И так пять дней и пять ночей подряд шла ожесточенная борьба. Четвертый бастион был совершенно разрушен — его пришлось строить заново. Неуверенные ночные атаки пехоты неприятеля отбивали штыками. Войска и рабочие дошли до полного изнеможения. Для пушек нехватало зарядов, что заставило приступить к разделке ружейных патронов, над чем трудились детвора и женщины, пересыпая порох в холщевые картузы.
В субботу неприятель взорвал подземную мину, подведенную к выступающему углу Четвертого бастиона. Черный столб от взрыва взлетел к небу, и на бастион обрушились кучи земли и камней. При взрыве этой мины погибло несколько человек из гальванической команды, которые работали в галерее русской контрмины. Среди погибших находился солдат гальванической команды Ручкин.
В воскресенье 4 апреля, на Красную горку, канонада с обеих сторон немного утихла. Красная горка — первый день весенних свадеб. По обычаю встречать в этот день восход солнца на холмах, население севастопольских слободок не покинуло после ночных работ бастионов и батарей. Когда солнце, румяное и пышное, поднялось над гребнем холмов, на бастионах послышались радостные крики и песни. Солдатки и дочери матросов водили хороводы на изрытых снарядами площадках бастионов. Там и тут плясали под песни батальонных хоров, под балалайки и рожки.

Днем Наташу со Стрёмой венчали в Никольской церкви на Городской стороне. Никогда в Севастополе не игралось столько свадеб, как на Красную горку 1855 года. Церковь, где недавно отпевали сестрицу Хоню, наполнилась девушками в светлых подвенечных нарядах, молодыми офицерами, армейскими и морскими, в парадных мундирах, солдатами и матросами с георгиевскими крестами, принаряженными подружками невест и прифранченными дружками женихов. Отцам и матерям быть в церкви при венчании детей обычай запрещал.

После венчания Наташа проводила Стрёму на Камчатский люнет: ему настало время вахтить. Наташа вернулась в отчий дом, отсюда со всей семьей направились в «курлыгу» Стрёмы. Тяжелую тюменскую укладку снесли туда на руках батенька с Тарасом Мокроусенко.

В «курлыге», когда в нее внесли сундук, не могли поместиться все пришедшие. Анна неодобрительно осматривала внутреннее убранство Наташиного «дворца», сказочно освещенного светом через разноцветное окно.
– А небогат мой второй зятек! — говорила Анна.
На топчане стоял небольшой матросский чемоданчик, а под топчаном — пара солдатских сапог. На колке, вбитом в камень, висела будничная одежда Стрёмы.

Наташа сидела на топчане и блаженно улыбалась.
В эту минуту в «курлыгу» вбежал с дико расширенными глазами Веня и, задыхаясь, прокричал:
– Ты, Наталья, не плачь! Он живой! Его пулей в грудь на вылет ранило... Он ничего, смеется. «Беги, — говорит, — жене скажите». Его на Павловский мысок понесли...

Наташа сорвала с головы фату, украшенную цветами, не вскрикнув, бросилась вон из «курлыги» и побежала к Павловскому мыску.