 |
||
|
Журнал Конкурсы Галерея Почитать Послушать Архив |
||
 
Наши баннеры |
||
|
РОЖДЕСТВО В МОСКВЕ Рассказ делового человека
Эх, как разворошишь все... — и самому не верится, что так вот и было все. А совести-то не обойдешь: так вот оно и было. Вот, о Рождестве мы заговорили... А невидавшие прежней России и понятия не имеют, что такое русское Рождество, как его поджидали и как встречали. У нас в Москве знамение его издалека светилось-золотилось куполом-исполином в ночи морозной — Храм Христа Спасителя. Рождество-то Христово — его праздник. На копейку со всей России воздвигся Храм. Силой всего народа вымело из России воителя Наполеона с двунадесятью языки, и к празднику Рождества, 25 декабря 1812 года, не осталось в ее пределах ни единого из врагов ее. И великий Храм-Витязь, в шапке литого золота, совсюду видный, с какой бы ты стороны ни въезжал в Москву, освежал в русском сердце великое былое. Бархатный, мягкий гул дивных колоколов его... — разве о нем расскажешь! Где теперь это знамение русской народной силы?! Ну, по череду, будет и о нем словечко. Рождество в Москве чувствовалось задолго — веселой, деловой сутолкой. Только заговелись в Филипповки, 14 ноября, к рождественскому посту, а уж по товарным станциям, особенно в Рогожской, гуси и день и ночь гогочут, — «гусиные поезда», в Германию: раньше было, до ледников-вагонов, живым грузом. Не поверите, — сотни поездов! Шел гусь через Москву, — с Козлова, Тамбова, Курска, Саратова, Самары... Не поминаю Полтавщины, Польши, Литвы, Волыни: оттуда пути другие. И утка, и кура, и индюшка, и тетерка... глухарь и рябчик, бэкон-грудинка, и... — чего только требует к Рождеству душа. Горами от нас валило отборное сливочное масло, "царское", с привкусом на-чуть-чуть грецкого ореха, — знатоки это о-чень понимают, — не хужславленого датчанского. Катил жерновами мягкий и сладковатый, жирный, остро-душистый "русско-швейцарский" сыр, верещагинских знаменитых сыроварен, "одна ноздря" чуть не в пятак ноздря. Никак не хуже швейцарского... и дешевле. На сыроварнях у Верещагина вписаны были в книгу анекдоты, как отменные сыровары по Европе прошибались на дегустациях. А с предкавказских, ставропольских, степей катился "голландский", липовая головка, розовато-лимонный под разрезом, — не настояще-голландский, а чуть получше. Толк в сырах немцы понимали, могли соответствовать знаменитейшим сырникам-французам. Ну, и "мещерский" шел, — княжеское изделие! — мелкозернисто-терпкий, с острецой натуральной выдержки, — требовался в пивных-биргаллях. Крепкие пивопивы раскусили-таки тараньку нашу: входила в славу, просилась за границу, — белорыбьего балычка не хуже и — дешевка. Да как мне не знать, хоть я и по полотняной части, доверенным был известной фирмы "Г-ва С-вья", — в Верхних Рядах розничная была торговля, небось слыхали? От полотна до гуся и до прочего харчевого обихода рукой подать. Ежели все торговое колесо представить, рассказать бы и о нашем полотне, как мы с хозяином раз, в Берлине, самого лучшего полотна венчальную рубашку... нашли-таки! — почище сырного анекдота будет. Да уж, разгорелась душа, — извольте. На пребойкой торговой улице, на Фридрихштрассе, зашли в приятное помещение. Часа два малый по полкам лазил, — "давай получше!" Всякие марки видели, английские и голландские... — «а получше!» Развел руками. Выложил натуральную, с в о ю, — "нет лучше!" Глядим... — знакомое. Перемигнулись. "Цена?" — "Фир хундерт". — Глазом не моргнул. — "Выше этого сорта быть не может". Говорим — "правильно". И копию фактуры ему под нос: "Катина гофрировка, бисерная, экстра... Москва..." — иголочки белошвейной Катиной, шедевр! Ахнул малый с хозяином. А мы хозяину: "Выше этого сорта быть не может? Покорнейше вас благодарим". 180 процентиков наварцу! Хохотал хозяин!... Сосисками угощал и пивом. Мало мы свое знали, мало себя ценили. Гуси, сыры, дичина... — еще задолго до Рождества начинало свое движение. Свинина, поросята, яйца... — сотнями поездов. Волга и Дон, Гирла днепровские, Урал, Азовские отмели, далекий Каспий... — гнали рыбу ценнейшую, к р а с н у ю, в европах такой не водится. Бочками, буковыми ларцами, туесами, в полотняной рубашечке-укутке... — икра катилась: "салфеточная-отборная", "троечная", кто понимает, "мешечная", "первого отгреба", пролитая тузлуком, "чуть-малосоль", и паюсная, — десятки ее сортов. По всему свету гремел русский "кавьяр". У нас из нее чудеснейший суп варили, на огуречном рассоле, — не знаете, понятно, — калью. Кетовая-красная? Мало уважали. А простолюдин любил круто-соленую, воблину-чистяковку, мелкозернисторозовую, из этаких окоренков скошенных, — 5—7 копеек фунт, на газетку лопаточкой, с походом. В похмелье — первейшая оттяжка, здорово холодит затылок. Так вот-с, все это — т у д а. А о т т у д а — тоже товар по времени, веселый: галантерея рождественская, елочно-украшающий товарец, всякая щепегилка мелкая, игрушка механическая... — Наши троицкие руку набили на игрушке: овечку-коровку резали — скульптора дивились! — пробивали дорожку заграницу русской игрушкой нашей, — ну, картиночки водяные, краски, перышки-карандашики, глобусы всякие учебные... все просветительно-полезное, для пытливого детского умишки. Словом, добрый обмен соседский. Эх, о ситчике бы порассказать, о всяких саратовских сарпинках... мно-го, не буду откланятся. Рождественский пост — легкий, веселый пост. Рождество уж за месяц засветилось, поют за всенощной под Введенье, 20 ноября, — "Христос рождается — славите..." И с ним — суета веселая, всяких делов движенье. Я вам об обиходе все... ну, и душевного чуть коснусь, про-ходцем. А покуда — пост, рыба плывет совсюду. Вы рыбу российскую не знаете, как и все прочее-другое. Ну, где тут послужат тебе... наважкой?! А она самая предрождественская рыбка, точно-сезонная: до Масленой еще играет, ежели мясоед короткий, а в Великом посту —- пропала. Про наважку можно бо-льшие страницы исписать. Есть такие, что бредят ею, так и зовут — "наважники". У ней в головке парочка перломутровых костянок, с виду — зернышки огуречные, девочки на ожерелье набирали. С детства радостно замирал, как увижу, бывало, далекую, с Севера, наважку, — зима пришла! — в кулечеке мочальном-духовитом, снежком чуть запорошенную, в сверканьях... — вкуса неописуемого! Только в одной России ее найдете. Первые знатоки-едалы, от дедушки Крылова до купца Гурьева, наважку особо отличали. А что такое — снеточек белозерский? Тоже знак близкого Рождества. Наш снеток — всенародно-обиходный. Говорят, Петр Великий походя его ел, сырьем, так и носил в кармане. Хрустит на зубах, с песочку. Щи со снетком или картофельная похлебка... — ну, не сказать! О нашей рыбе можно великие книги написать... — сиги там розовые, маслистые, селедка переславльская, ряпушка, корюшка, копчушка, шемая, стерлядка, севрюжка, осетрина, белуга, семга, белорыбица, нельма — недотрога-шельма, не дается перевозить, лососина семи сортов... А вязигу едали, нет? Рыбья "струна" такая. В трактире Тестова, а лучше еще — у Судакова, на Варварке, — пирожки-расстегаи с вязигой-осетринкой, к ухе ершовой из живорыбных садков на Балчуге!.. подобного кулинария не найдете нигде по свету. А главная-то основа, самая всенародная, — сельдь-астраханка, "бешенка". Миллионы бочек катились с Астрахани — во всю Россию. Каждый мастеровой, каждый мужик, до последнего нищего, ел ее в посту и мясоедом, особенно любили головку взасос вылущивать. Пятак штука, а штука-то чуть не в фунт, жирнеющая, сочнющая, остропахучая, но... ни-ни чтобы "духовного звания", а ежели и отдает, это уж высшей марки, для знатоков. Доверенные крупнейших фабрик, "морозовских", ездили специально в Астрахань, сотнями бочек на месте закупали для рабочих, на сотни тыщ, — это вот кровь-то с народа-то сосали! — по себестоимости отпускали фабричные харчевые лавки, по оптовой! Вот и прикиньте задачку Евтушевского: ткач в месяц рублей 35—40 выгонял, а хлеб-то был копеечка с четвертью фунт, а зверь-селедка — пятак, а ее за день и не съесть в закусочку. Ну, бросим эти прикидочки, это дело специалистов. В Охотном ряду перед Рождеством — бучило. Рыба помаленьку отплывает, — мороженые лещи, карасики, карпы, щуки, судаки... О судаках полный роман можно написать, в трех томах: о свежем-живом, солено-сушеном и о снежной невинности "пылкого мороза"... — чтение завлекающее. Мне рыбак Трохим на Белоозере такое про судака рассказывал... какие его пути, как его изловишь, покуда он к последней покупательнице в кулек попадет... — прямо в стихи пиши. Недаром вон про Ерша-Ершовича, сына Щетинникова, такое сложено, а он судаку только племянником придется... — поэзия для господ поэтов! А Трохим-то тот с Пушкиным родной крови. Крепко пахнет с низка, в Охотном. Там старенькая такая церковка, Пятницы-Прасковеи, редкостная была игрушечка, века светилась розовым огоньком лампадки из-за решетчатого окошечка, чуть не с Ивана Грозного. И ее, тихую, отнесли на... амортизацию. Так там узенький-узенький проходец, и из самого этого проходца, аршина в два, — таким-то копченым тянет, с коптильни Бараковых, и днем и ночью. Там, в полутемной лавке, длинной и низенькой, веками закопченной, для ценителей тонкой рыбки выбор неописуемый всякого рыбного копчения. Идешь мимо, думаешь об эдаком высоком и прекрасном, о звездах там, и что, к примеру, за звездами творится... — и вдруг, пронзит тя до глубины утробы... и хоть ты сыт по горло, потянет тебя зайти полюбоваться, и уйдешь довольный, до самого сердца прокопченный, с кульком бараковского богатства. На что уж профессора, — университет-то вот-он, -—а и они забывали Гегеля там со Шпегелем, проваливались в коптильню... — такой уж магнит природный. Сам одного видал, высокого уважения мудрец-философ... всегда у меня тонкого полотна рубашки требовал. Для людей с капиталом, полагаете? Ну, розовый сиг — другое дело, а копчушек щепную коробчонку и бедняк покупал на Масленой. В рождественском посту любил я зайти в харчевню. Все предрождественское время — именины за именинами: Александр Невский, Катерина Мученица, Варвара Великомученица, Никола Угодник, Спиридон Поворот... да похороны еще ввернутся, — так, в пирогах-блинах, раковых супах-ушицах, в кальях-солянках, заливных да киселях пломбирах... чистое утопание. Ну, и потянет на капусту. Так вот, в харчевнях простой народ, и рабочий, и нищий-золоторотец, — истинное утешение смотреть. Совершенно особый дух, варено-теплый, сытно-густой и вязкий: щи стоялые с осетровой головизной, похлебка со снетками — три монетки большая миска да хлеба еще ломтище, да на монетку ломоть киселя горохового, крутого... и вдруг, чистое удивление! Такой-то осетрины звенцо отвалят, с оранжевой прослойкой, чуть не за пятиалтынный, а сыт и на целый день, икай до утра. И всегда в эту пору появится первинка — народная пастила, яблошная или клюковная, в скошенных таких ящичках-корытцах, 5—7 копеек фунт. В детстве первое удовольствие, нет вкусней: сладенькая и острая, крепкая пастила, родная, с лесных-полевых раздолий. Движется к Рождеству, ярче сиянье Праздника. <...> Но главный знак Рождества — обозы: ползет свинина. Гужом подвигается к Москве, с благостных мест Поволжья, с Тамбова, Пензы, Саратова, Самары... тянет, скрипя, в Замоскворечье, на великую площадь Конную. Она — не видно конца ее — вся уставится, ряд за рядом, широкими санями, полными всякой снеди: груды черных и белых поросят... — белые — заливать, — черные — с кашей жарить, опытом дознано, хрусткую корочку дает с поджаром! — уток, гусей, индюшек... груды, будто перье обмерзлое, гусиных-куриных потрохов, обвязанных мочалкой, пятак за штуку! — все пылкого мороза, завеяно снежком, свалено на санях и на рогожах, вздернуто на оглоблях, манит-кричит — купи! Прорва саней и ящиков, корзин, кулей, сотневедерных чанов, все полно птицей и поросятиной, окаменевшей бараниной, розоватой замерзшей солониной... каков мороз-то! — в желто-кровавых льдышках. Свиные туши сложены в штабеля, — живые стены мясных задов паленых, розово-черных "пятаков"... — свиная сила, неисчислимая. За два-три дня до Праздника на Конную тянется вся Москва — закупить посходней на Святки, на мясоед, до Масленой. Исстари так ведется. И так, поглазеть, восчувствовать крепче Рождество, встряхнуться-освежиться, поесть на морозе, на народе, горячих пышек, плотных, вязких, постных блинков с лучком, политых конопляным маслом до черной зелени, пронзительно душистым, кашных и рыбных пирожков, укрывшихся от мороза под перины; попить из пузырчатых стаканов, весело обжигая пальцы, чудесного сбитню русского, из имбиря и меда, божественного "вина морозного", согрева, с привкусом сладковатой гари, пряной какой-то карамели, чем пахнет в конфетных фабричках, — сладкой какой-то радостью, Рождеством? Верите ли... в рождественско-деловом бучиле, — в нашем деле самая жгучая пора, отправка приданого на всю Россию, на мясоед, до масленой, дела на большие сотни тысяч, — всегда урывал часок, брал лихача, — "на Конную!" И я, и лихач — сияли, мчали как очумелые... — вот оно, Рождество! Неоглядная Конная черна народом, гудит и хрустит в морозе. Дышишь этим морозным треском, звенящим гулом, пьешь эту сыть веселую, розлитую по всем-то лицам, личикам и морозным рожам, по голосам, корзинам, окоренкам, чанам, по глыбам мороженого мяса, по желтобрюхим курам, индюшкам, пупырчато-розовым гусям, запорошенным, по подтянутым пустобрюхим поросятам, звенящим на морозе, их стукнешь... слушаешь хряпы топоров по тушкам, смотришь радостными на все глазами: летят из-под топора мерзлые куски, — плевать, нищие подберут, поминай щедрого хозяина! — швыряются поросятами, гусями, рябчиками, тетерками, — берут поштучно, нечего канителиться с весами. Вся тут предпраздничная Москва, крепко-ядреная с мороза, какая-то ошалелая... — и богач, кому не нужна дешевка, и последний нищий. — "А ну, нацеди стаканчик!.." Бородатый мужик, приземистый, будто все тот же с детства, всегда в широченном полушубке, в вязке мерзлых калачиков на брюхе, — копейка штука! — всегда красно-рожий и веселый, всегда белозубый и пахучий, — имбирь и мед! — цедит из самовара-шара янтарный, божественный напиток — сбитень, все в тот же пупырчатый стаканчик, тяжелый с детства. Пышит горячим паром, не обжигая пальцы. Мочишь калачик мерзлый... — вкуснее нет! — "Эй, земляки... задавим!.." Фабричные гуляют, впряглись в сани за битюгов, артелью закупили, полным-полно: свиные тушки, сальные, мерзлые бараны, солонина окаменевшей глыбой, а на этой мясной горе полупьяный парень сидит королем — мотается, баюкает пару поросят. Волочат мерзлую живность по снегу на веревке, несут, на санках везут мешками — растаскивают великий торг. Все к Рождеству готовятся. Душа — душой, а и мамона требует своего. В "городе" и не протолкаться. Театральной площади не видно: вырос еловый лес. Бродят в лесу собаки — волки, на полянках дымятся сбитеньщики, неподвижно, в морозе-тиши, радуют глаза праздничным сияньем воздушные шары — колдовской "зимний виноград"; качаются, стряхивая снег, елки, валятся на извозчиков, едут во всю Москву, радуют белыми крестами, терпкой, морозной смолкой, просятся под наряд. Булочные завалены. И где они столько выпекают?!.. Пышит теплом, печеным, сдобой от куличей, от слоек, от пирожков, — в праздничной суете булочным пробавляются товаром, некогда дома стряпать. Каждые полчаса, ошалелые от народа сдобные молодцы мучнистые вносят и вносят скрипучие корзины и гремучие противни жареных пирожков, дымящихся, — жжет через тонкую бумажку: с солеными груздями, с рисом-с рыбой, с грибами, с кашей, с яблочной кашицей, с черносмородинной ост-ротцой... — никак не прошибутся, — кому — чего, — знают по тайным меткам. Подрумяненным сыплются потоком, в теплом и сытном шорохе, сайки и калачи, подковки и всякие баранки, и так, и с маком, с сольцой, с анисом... валятся сухари и кренделечки, булочки, подковки, завитушки... — на всякий вкус. С улицы забегают погреть руки на пирожках горячих, весело обжигают глотки, трясут головами от ожогов, облизывают пальцы... летят пятаки куда попало — нечего тут считать, скорей, не время. Фабричные забирают для деревни, валят в мешки шуршащие пакеты — московские калачи и сайки, белый слоистый ситный, пышней пуха. На все достанет — на ситчик и на платки, на сладкие баранки, на розовое мыльце, на карамель — "гадалку", на пряники. Тула и Тверь, Дорогобуж и Вязьма завалили своим товаром — сахарным пряником, мятным, душистым, всяким, с начинкой имбирно-апельсинной, с печатью старинной вязи, чуть подгоревшей с краю: в я з ь м а. Мятные белые овечки, лошадки, рыбки, зайчики, петушки и человечки, круто-крутые, сладкие... — самая елочная радость. Сухое варенье, "киевское", от Балабухи, белевская пастила перинкой, розово-палевой, мучнистой, — мягко увязнет зуб в мягко-упругом чем-то яблочном, клюковном, рябиновом. "Калужское тесто" мазкое, каменная "резань" промерзлая, сладкий товар персидский — изюм, шептала, фисташки, винная ягода, мушмала, кунжутка в горелом сахаре, всяческая халва-нуга, сахарные цукаты, рахат-лукумы, сжатые абрикосы с листиком... грецкие и "мериканскиеи" орехи, зажаренный в сахаре миндаль, свои-лесные — кедровый и каленый, и мягкий-шпанский, святочных вечеров забава. Помадка и "постный сахар", сухой чернослив французский, поседевший от сладости, сочный-моченый русский, сахарный мармелад Абрикосова С-вей в Москве, радужная "соломка" Яни, стружки-буравчики на елку, из монпансье, золоченые шишки и орешки, крымские яблочки-малютки... сочные, в крепком хрусте... леденцовые петушки, сахарные подвески-бусы... — валится на Москву горами. Темнеет рано. Кондитерские горят огнями, медью и красным лаком зеркально-сверкающих простенков. Окна завалены до верху: атласные голубые бонбоньерки — на Пасху алые! — в мелковоздушных буфчиках, с золотыми, застежками, — с деликатнейшим шоколадом от Эйнема, от Абрикосова, от Сиу... пуншевая, Бормана, карамель-бочонки, россыпи монпансье Ландрина, шашечки-сливки Флея, ромовые буше от Фельца, пирожные от Трамбле... Барышни-продавщицы замотались, заказы и заказы, на суп-англэз, на парижский пирог в мороженом, на ромовые кексы и пломбиры. Дымят трубы конфетных фабрик, сотни вагонов тонкой муки, "конфетной", высыпят на Москву в бисквитах, в ящиках чайного печенья. "Соленые рыбки", — дугики, — отличнейшая заедка к пиву, новость, — попали в точку: Эинем побивает Абрикосова, — будет с тебя и мармеладу! Старая фирма, русская, вековая, не сдается, бьет марципанной славой, мастерским художеством натюрморт: блюдами отбивных котлет, розовой ветчиной с ю-рошком, блинами в стопке, политыми икрой зернистой... — все из тертого миндаля на сахаре, из "марципана", в ярко-живой окраске, чудный обман глазам, — лопнет витрина от народа. Мало? Так вот, добавлю, "звездная карамель" — святочная-рождественская новость' Эинем — святочно-радостный подарок: высокую крем-брюле, с вифлеемской звездой под серпиком. Нет, постоите... вдвинулся Иванов, не стыдится своей фамилии празднует Рождество победно, редко-чудесным шоколадом Движется-богатеет жизнь... Гремят гастрономии оркестры. Андреев, Генералов, Елисеев, Белов, Егоров... — слепят огнями, блеском высокой кулинарии, по всему свету: пулярды, поросята, осыпанные золотою крошкой прозрачно-янтарного желе, фаршированные индейки, сыры из дичи, гусиные паштеты, салями на коньяке и вишне, пылкие волованы в провансале и о-гратэн, пожарские котлеты на кружевах, царская ветчина в знаменитом горошке из Ростова, пломбиры-кремы с пылающими оконцами из карамели, сиги-гиганты, в розово-сочном желе... клубника, вишни, персики, сноевских теплиц под Воробьевкой, вина победоносной марки, "удельные", высокое русское шампанское Абрау-Дюрсо... — начинает валить французское. "Мамоны", пожалуй, и довольно?.. Но она лишь земное выражение радости Рождества. А самое Рождество — в душе. Тихим сияет светом. Это оно повелевает: со всех вокзалов отходят праздничные составы с теплушками, по особенно-низкому тарифу, чуть ли не грош верста, спальное место каждому. Сотни тысяч едут под Рождество в деревню, на все Святки, везут "гостинцы" в тугих мешках, у кого не пропита получка, купленное за русскую дешевку, за труд немалый. Млеком и медом течёт великая русская река… Вот и канун Рождества — Сочельник. В палево-дымном небе, зеленовато-бледно, проступают рождественские звезды. Вы не знаете этих звезд российских: они п о ю т. Сердцем можно услышать только: поют — и славят. Синий бархат затягивает небо, на нем — звездный, хрустальный свет. Где же ты, Вифлеемская?.. Вот она: над Храмом Христа Спасителя. Золотой купол Исполина мерцает смутно. Бархатный, мягкий гул дивных колоколов его плавает над Москвой вечерней, рождественской. О, этот звон морозный... можно ль забыть его?!.. Звон-чудо, звон-виденье. Мелкая суета дней гаснет. Вот, воспоют сейчас мощные голоса Собора, ликуя, Всепобедно, "С нами... Бог!.." Священной радостью, гордостью ликования, переполнятся все сердца, "Разумейте язы-и-и-цы-ы... И по-ко-ряи-теся... Я-ко... с на-а-а-а-а-ми Бог!.." Боже мои, плакать хочется... — нет, не с нами. Нет Исполина-Храма… — и Бог не с нами. Бог отошел от нас. Не спорьте! Бог отошел. Мы каемся. Звезды поют и славят. Светят пустому месту, испепеленному. Где оно, счастье наше?.. Бог поругаем не бывает. Не спорьте: я видел, знаю. Кротость и покаяние — да будут. И срок придет: Воздвигнет русский народ, искупивший грехи свои, новый чудесный Храм — Храм Христа и Спасителя, величественней и краше, и ближе сердцу... и на светлых стенах его возродившийся русский гений расскажет миру о тяжком русском грехе, о русском страдании и покаянии... о русском бездонном горе, о русском освобождении из тьмы... — святую правду. И снова тогда услышат пение звезд и благовест. И, вскриком души свободной в вере и уповании, воскричат: "С нами Бог!.."
Декабрь 1942-1945 Париж. Написанный в годы воины (1942-1945) и посвященный Наталии Николаевне и Ивану Александровичу Ильиным, рассказ «Рождество в Москве» впервые был опубликован в 1947 году. Печатается фрагмент. |
||||
При поддержке Министерства культуры и массовых коммуникаций Техническая поддержка CYGNUS HOSTING |
||||
