Вся моя биография в моих стихах, сказал про себя Есенин, и многие поверили. Но вот что удивительно, поэт, воспевший свою Рязанщину с редкостной географической и этнографической точностью, в самых малых и милых его сердцу подробностях, вдруг как бы забыл, что родное его село Константинове стоит на крутом берегу Оки, что сотни раз, выскочив из своей избы, он скидывал на ходу рубашонку и портки, бросался с высокого берега вниз головою и плыл туда, где среди лугов «выткался на озере алый свет зари», где уже стонали, плакали травы под острыми косами мужиков, тех самых, которых впоследствии вопрошал встревоженный поэт: «И ли вам не свойский?»

Любой сочинитель, выросший в деревне, прежде всего напишет стихи о реке, речушке, ручейке, возле которого примостилось родимое гнездовье. Слово «Ока» не отыщете вы ни в одном поэтическом творении Сергея Есенина, хотя одно имя этой реки — уже поэзия. «О Волга!.. Колыбель моя! Любил ли кто тебя, как я?» — с глубочайшим волнением восклицал Некрасов, посвятивший великой русской реке десятки стихов. Младшая сестра Волги — красавица Ока не прозвучала ни в одной песне звонкоголосого парня, которого она так часто баюкала на своей широкой груди. Хотелось бы знать, что думают по этому поводу есениноведы. Для меня лично это загадка. Может быть, прав Грибачев, указавший на тот общеизвестный и неоспоримый факт, что противоестественно и странно объясняться в любви своей матери, уверять ее, что любишь, что предан до гробовой доски и т. д. Не была ли Ока для Есенина чем-то более значительным, чем просто «река быстрая», не была ли она в самом деле для него матерью, когда слово «люблю» действительно излишне? Так или иначе, но Ока не вписалась в мозаику удивительных есенинских строк и строф.
Мы думаем и говорим об этом, готовясь по перволедку выйти на зимнюю рыбалку, на ту же старицу, двумя неделями позже. Теперь мы остались вдвоем — Грибачев и я. Весь вечер и полночи накануне ушли на подготовку снаряжений. Для подледного лова снасть более утонченна, и приготовление мормышки — это уж ювелирная работа. На этот раз Николай Матвеевич с подобострастием образцового ученика осматривает мою удочку: рукоятку из твердого пенопласта, леску, строжок и в особенности мормышку. Я отлично помню, при каких обстоятельствах пришел ко мне авторитет мастера подледного лова.

Было это в Конакове, у Григоровых островов, где разлившаяся Волга образует огромные плесы, а стало быть, и отличные рыбные пастбища. Володя Солоухин, приобщивший меня к зимней рыбалке и прибавивший таким образом к немалым моим порокам еще один, разведал эти места и показал их нам. В одно холодное солнечное утро мы побрели от острова, где перед этим переночевали в избе егеря, по бескрайнему заснеженному простору. Надо знать рыбака-подледника. Он почему-то думает, что чем дальше уйдет от жилья по речке ли, по озеру ли, тем больше преуспеет в деле. Чаще всего он уходит от рыбы, а не приходит к ней. Тем не менее горький этот опыт, проверенный десятки раз, ничему не научил подледника, ибо это уже сложившийся характер, а характер, как известно, мало поддается перековке. Увязая по колено в рыхлом снегу, мы, значит, бредем, а куда — и сами толком не знаем, лишь бы подальше от нахохлившихся там и сям рыбачков, застывших в одинаковой и характерной позе над дымящимися лунками. К одному рыбачку не примкнут, но стоит где-то сгруппироваться двум-трем, как к ним потянутся десятки. Вот на такую плотную кучку, чернеющую вдали, и потянулась наша цепочка. Я шел-шел, устал, плюнул на все, остановился и начал разгребать валенком снег, чтобы пробуравить лунку тут, где меня попридержала усталость. Ребята побрели прежним курсом. Они еще не дошли до заветного рубежа, а впереди меня, в полуметре от лунки, уже ворочались, облепляясь снегом, точно мукою, три окуня. Место оказалось таким удачливым, что я за какой-нибудь час выловил добрую сотню ровненьких рыбин и запятнал ими весь снег вокруг меня. Будь я поопытней, я бы попрятал улов в ящик, а для отвода глаз оставил бы у лунки одного-двух ледащеньких окуньков, как и делает рыбачок-кулачок. Но мне не терпелось хоть кого-нибудь заманить к себе, чтобы похвастаться добычей. Ведь ни один мой восторженный вскрик никем не был услышан, и одно это лишало меня половины всех удовольствий.

Дружки мои, видать, обмишулились. Вижу, цепочка двинулась в обратный путь. Возглавлял ее Грибачев. По пришествии он поведал мне следующее: «Навертели лунок, сидим минуту-другую, час сидим, и хоть одна бы поклевка. Подымемся, глянем на тебя, а ты все на одном месте. Думаем, неспроста. Ну, вот и подались к тебе». В минуту я был взят в плотное кольцо подледников, как своих друзей, так и вовсе незнакомых. Всяк норовил подобраться к моей лунке как можно ближе. Однако жизнь подледного царства так же неисповедима, как неисповедимы пути господни. Я продолжаю вытаскивать окуня за окунем, а товарищи и все прочие пребывают в вынужденном безделье: не клюет, хоть ты тресни. Один умудрился продырявить лед в полувершке от моей лунки, но и это не помогло — не клюет. Был произведен тщательный осмотр моей удочки, было задано множество вопросов удачливому рыбаку: у самого ли дна берет, или на полводы, под кромкой ли льда? Я отвечал, что и у дна, и на полводы, и у кромки — всяко было. Вот тогда-то за мною нежданно-негаданно и утвердилась слава отменного рыбаря, о которой помнили многие, в том числе и Грибачев.

Теперь мы с ним готовимся попытать счастья по перволедку.
Перволедок! У какого рыбака не встрепенется сердце от одного этого слова. Но его надо не проморгать, захватить, этот перволедок. А тут нужна определенная доля отваги и риска. Лед еще тонок, в одном месте он может держать тебя, а в другом треснет. Вода замерзает неравномерно на поверхности реки. Где потише, там ледяной пласт будет потолще, а где ветерок рябит, взлохмачивает водяную гладь, там потоньше. А тут еще полыньи да невидимое глазу подледное течение, вылизывающее ледяное полотно из-под низу. Через Десну мы перешли на лыжах — менее опасно. А по старице, в направлении ее устья, пошагали так, без лыж. И вскоре поплатились. Ледок, Хюло- дои, прозрачный, потрескивал, а по краям и вовсе отстал от берегов, там вода под тяжестью наших тел выливалась прямо на лед и струйками бежала к середине реки. Из предосторожности мы шли порознь, на почтительном расстоянии друг от друга. Я по правую, Грибачев по левую сторону. Думается, затасканное слово «коварный» впервые было употреблено именно в отношении молодого льда. Другого такого эпитета для него не сыщешь. Коварство его проявлялось, верно, на протяжении веков. Проявилось оно и сейчас. К несчастью, объектом его оказался в этот раз я. Вес ли мой был чуть большим, или нарочито небрежный, размашистый шаг, но лед рухнул именно подо мной. В тяжелых валенках и полушубке я по самую шею оказался в воде, но холода ее не почувствовал — наверное, от страха. Страх этот, однако, не лишил меня некой толики рассудка. Я все же успел растопырить руки и опереться локтями о края свежей проруби. Грибачев, испуганный за меня больше, чем я сам, пока еще соображал, что же ему предпринять во спасение утопающего. И сообразил-таки: быстро снял поясной ремень, лег на пузо, подал мне один конец, а за другой медленно потянул. Тело мое подалось вперед, но вместе с ним подался и ломающийся лед — прорубь угрожающе расширялась, приближаясь к спасителю. Тот пятился, полз назад, но за ремень держался крепко. И когда услышал, что ноги уперлись в берег, понял, что самое неприятное — позади. Ухватился за свесившийся сучок ветлы и с его помощью выволок меня на сушу. Отправив на обогрев к Дорофеевне, сам — только уже по берегу — двинулся дальше.

Дорофеевна моему появлению не удивилась, верно, такое случалось тут и прежде. Поворчала, подала сухое, а еще прежде того — граненый стакан водки, потом загнала на печь, закутала в стеганое одеяло, вкусно и душно пахнущее горячей кирпичной пылью и еще какими-то запахами, которые водятся только на русской печке. Однако мерещившийся моему взору подрагивающий, подмигивающий строжок не давал покоя, властно манил на реку, к черной лунке, к маячившей одинокой фигурке товарища. Не могла одолеть и обычная в подобных случаях дрема. Потихоньку сполз с печки, оделся и украдкой от Дорофеевны убежал из дому. Через час я был уже возле Грибачева, радостно удивившеюся моему появлению. Теперь в его глазах мой рыбацкий авторитет вырос невероятно. Но в самом начале с моей снастью произошло несчастье: оборвалась мормышка. Задела за подводную корягу и оборвалась. Беды — замечено это давно и не мною одним — не любят ходить поодиночке. Пришла одна, за нею жди другую. Но вторая беда — невелика. Мормышку я привязал новую. Ужение продолжалось. Клев был, только почему-то рыба у меня не подсекалась.

В конце концов, отчаявшись, я попросил Грибачева, чтобы он помог мне отыскать причину. Глянув на мою мормышку, он глазам своим не поверил: привязал я ее крючком вниз. И тут я признался, что выхожу на лед третий раз в жизни. Там, на Григоровых островах, у Конакова, был второй мой опыт. И снасть не моя, а подарил мне ее Саша Косицын, земляк и приятель Солоухина, страстный рыбак-коллективист. Подарить-то подарил, а не объяснил, как привязывается мормышка. Объясни он тогда, не было бы моего сегодняшнего позора и разоблачения, не дался бы так легко в руки моего соперника случай поиздеваться надо мною, в тот день и еще много дней и даже зим спустя, при каждом удобном моменте. «Нечаянно пригретый славой», я так же легко ее и лишился. Помнится, Грибачев зло просиял. Холодноватые глаза его осветились крайним торжеством:
— А я-то, дуралей, принял его за важного рыбака!

Весь тот неудачливый для меня день он говорил обо мне не иначе как в третьем лице.
Забегая вперед, скажу, что со старицей связаны у нас и другие, не менее печальные эпизоды. Об одном из них теперь мы вспоминаем с улыбкой, а в ту пору нам было не до смеха. Должно заметить, что для рыбака перволедок означает примерно то же, что первопуток для охотника. Но у перволедка есть еще обратная сторона медали, не хранившая, правда, отрицательного смысла. Обратная сторона — это конец апреля, когда реки уже вскрылись и несут на себе глыбищи льдин, а тихие озера, старицы и плесы все еще покрыты толстым покровом льда, к тому времени ноздристого, как сыр рокфор, и податливого для коловорота. Клев на эту пору также богат, как и в перволедок, с той лишь разницей, что горячо припекает солнышко, сидишь ты целый день, точно на пляже, и загораешь. Рыба не замерзает у лунки, а трепыхается на подтаявшем снежку, и домой ты ее привозишь живую — тут уж никто не станет подтрунивать над тобой, что купил, мол, по дороге в какой-то лавке. А что еще важнее —- вода в лунке не замерзает и не надо через каждую минуту снимать наледь и с поверхности воды и с лески. Подледная рыбалка по весне, что может сравниться с нею!

Убежденные, что ничто не идет с нею в сравнение, мы однажды вновь отправились на Брянщину. Мы — это Грибачев, Иван Стаднюк и я. По дороге к нам, как всегда, присоединился Илья Швец, который и зимою остается верен себе: ловит рыбу не на мормышку, а на обыкновенный крючок, наживленный не мотылем, а опять же червяком. Чтобы обловить Грибачева, он делает для себя сразу дюжину лунок, опускает в каждую по крючку, а потом ходит от одной к другой и стрижет купоны. Это бесит Грибачева, состоящего с Ильёй в вечном споре и вечном же состязании. Грибачев резонно указывает Швецу на то обстоятельство, что соревнуются они не на равных, что Илья явно нарушает условия, однако ничто не помогает: рыбачок-кулачок занимается промыслом, хотя знает отлично, что и его улов пойдет в общий котел. Я слышал много раз, вероятно, столько же услышу и в будущем, как Николай Матвеевич грозил Илье, что отрешит его от своей артели, но никогда не приводил своего грозного приговора в исполнение. И не приведет, потому как без Ильи рыбалка не рыбалка, она утратила бы какую-то часть своей прелести: рыбачок-кулачок тоже индивидуальность, причем индивидуальность яркая, и без него было бы скучно. В общем, Илья нам был нужен так же, как были нужны мы ему. Потому-то и оказались вновь вместе.

В полдень два здоровенных лопушинских парня, ловко лавируя меж льдин, перевезли нас на левый берег Десны. Возле одного ручья, вытекающего из старицы и устремляющегося к Десне, Грибачев вдруг остановился. Оказалось, что он увидел там вентери, поставленные браконьерами. Из дальнейшего описания вы увидите, какую яростную битву, невзирая на малые результаты, ведет Грибачев с превредным и, увы, неистребимым племенем, которое зовется «браконьеры». И в тот раз, исполненный благородного гнева, словно рыцарь Ламанчский, он тотчас же ринулся в бой. Выдернул вентери и во многих местах порезал их перочинным ножом. Мы, в свою очередь, одобрили его, несомненно, справедливое действо и тоже пырнули раз и два своими ножиками в ненавистные снасти. Мы не знали, что этими браконьерами окажутся те самые ребята, которые так охотно согласились нас перевезти через Десну. Шедшие по нашему следу, они быстро сообразили, кто покалечил их вентери, и в отместку разрушили наспех сооруженные мостики через многочисленные в этих краях и уже наполненные водою канавы и овражки.

Возвращение наше было трагикомическим. Топора при нас не было, пилы тоже. Возвести мосты-времянки мы стало быть, не могли. Пришлось форсировать глубокие рвы и канавы вброд, а перед Десною, куда вышли уже в сумерки, и, вовсе остановиться: вброд ее не перейдешь, а лодки не было видно даже на том берегу.
Промокшие до нитки в ледяной воде, мы оказались перед угрозой остаться на ночлег прямо на берегу реки. Поняв это, принялись орать, взывать о помощи, но долго глас наш оставался вопиющим в пустыне. К счастью, Дорофеевна, обеспокоясь нашей задержкой, вышла к берегу и услышала крики. Мы были спасены. Что же касается тех парней, то они починили свои вентери и поставили их в другом месте, лишив нас окончательно своих услуг.