Василий ШУКШИН

ДЯДЯ ЕРМОЛАЙ

Вспоминаю из детства один случай.
Была страда. Отмолотились в тот день рано, потому что захолил дождь. Небо — синим-сине, и уж дергал ветер. Мы, ребятишки, рады были дождю, рады были отдохнуть, а дядя Ермолай, бригадир, недовольно поглядывал на тучу и не спешил.
- Не будет никакого дождя. Пронесет все с бурей.— Ему охота было домолотить скирду. Но... все уж собирались, и он скрепя сердце тоже стал собираться.
До бригадного дома километра полтора. Пока добрались, пустили коней и поужинали, синева наползла, но дождя, правда, не было. Налетел сильный ветер, поднялась пыль... Во тьме трепетно вспыхивали молнии и гремел гром. Ветер рвал, носил, а дождя не было.
— Самая воровская ночь,— сказал дядя Ермолай.— Ну-ка, Гришка... — дядя Ермолай поискал глазами, я попался ему.— Гришка с Васькой, идите на точок — там переночуете. А то как бы в такую-то ночку не подъехал кто да не нагреб зерна. Ночь-то... самая такая.
Мы с Гришкой пошли на ток.
Полтора километра, которые мы давеча проскакали мигом, теперь показались нам долгими и опасными. Гроза разыгралась вовсю: вспыхивало и гремело со всех сторон! Прилетали редкие капли, больно били по лицу. Пахло пылью и чем-то вроде жженым — резко, горько. Так пахнет, когда кресалом бьют по кремню, добывая огонь.
Когда вверху вспыхивало, все на земле — скирды, деревья, снопы в суслонах, неподвижные кони,— все как будто на миг повисало в воздухе, потом тьма проглатывала все; сверху гремело гулко, уступами, как будто огромные камни срывались с горы в пропасть, сшибались.
Мы наконец заблудились. Сбились с дороги и потеряли ту скирду, у которой молотили. Их было много. Останавливались, ждали, когда осветит: опять все вроде подскакивало, короткий миг висело в воздухе, в синем резком свете, и все опять исчезало, и в кромешной тьме грохотали вниз огромные камни.
- Давай залезем в первую попавшую скирду и заночуем,— предложил Гришка.
- Давай, конечно.
- А утром скажем, что ночевали на точке, кто узнает?!
Залезли в обмолоченную скирду, в теплую пахучую солому. Поговорили малость, наказали себе проснуться пораньше... И не заметили, как и заснули, не слышали, как ночью шел дождь.
Утро раскинулось ясное, умытое, тихое. Мы, конечно, проспали. Но так как ночью хорошо промочило, наши молотить рано не поедут, мы знали. Мы пошли в дом.
- Ну, караульщики,— спросил дядя Ермолай, увидев нас, мне показалось, что он смотрит пытливо.— Как ночевали?
— Хорошо.
— Все там в порядке? На точке-то?
- Все в порядке. А что?
- Ничего. Спрашиваю... Я посылал, я и спрашиваю. «А что?..»— А сам все смотрит. Мне стало не по себе.— Зерно-то целое?
- Целое.— У Гришки круглые, ясные глаза; он смотрит не мигая.— А что?
- Да вы были там?! На точке-то?
У меня заныл кончик позвоночника, копчик. Гришка тоже растерялся... Хлоп-хлоп глазами.
- Как это «были»?..
- Ну да, были вы там?
- Были. А где же мы были?
Эх, тут дядя Ермолай взвился!
- Да не были вы там, сукины вы сыны! Вы где-то под суслоном ночевали, а говорите — на точке! Сгребу вот счас обоих да носом в точок-то, носом, как котов пакостливых. Где ночевали?
- На точке.— Гришка, видно, решил стоять насмерть. Мне стало легче.
- Васька, где ночевали?
- На точке.
- Да растудыт вашу туда-сюда и в ребра!..— Дядя Ермолай аж за голову взялся и болезненно сморщился.— Ты гляди, что они вытворяют-то! Да не было вас на току, не было-о! Я ж был там! Ну?! Обормоты вы такие, обормоты! Я ж следом за вами пошел туда — думаю, дошли ли они хоть? Не было вас там!
Это нас не смутило, что он, оказывается, был на току.
- Ну и что?
- Ч го?
- Ну и... мы тоже были. Мы, значит, маленько попозже... Мы блудили.
- Где попозже?— взвизгнул дядя Ермолай.— Где попозже-то?! Я там весь дождь переждал! Я только к свету оттуда уехал. Не было вас там!
— Были...
Дядя Ермолай ошалел... Может быть, мы — в глазах его - тоже на миг подпрыгнули и повисли в воздухе, как вчерашние скирды и кони, отчего-то у него глаза сделались большие и удивленные.
— Были?
— Были...
Он схватил узду... Мы в разные стороны. Дядя Ермолай постоял с уздой, бросил, сморщился болезненно и пошел прочь, вытирая ладошкой глаза. Он был не очень здоровый.
— Обормоты,— говорил он на ходу.— Не были же, не были - и в глаза врут стоят. Штыбы бы вам околеть, не доживая веку! Штыбы бы вам... Жоны злые попались!.. Обормоты. В глаза врут стоят — и хоть бы что! О!..— Дядя Ермолай повернулся к нам.— Да ты скажи честно: испужались, можеть, не нашли,— нет, в глаза смотрют и врут. Обормоты... По пять трудодней снимаю, раз вы такие.
Днем, когда молотили, дядя Ермолай еще раз подошел к нам.
- Гришка, Васьк... сознайтесь: не были на точке? По пять трудодней не сниму. Не были же?
- Были.
Дядя Ермолай некоторое время смотрел на нас... Потом позвал с собой.
- Идите суда... Идите, идите. Вот тут вот я от дождя прятался.— Показал. И посмотрел на нас с мольбой.— А где же вы прятались?
- А мы — с другой стороны.
- С какой?
- Ну, с той.
- Да где же с той-то?! Где с той-то?— Он опять стал терять терпение.— Я же шумел, вас звал!.. Я ее кругом всю обошел, скирду-то. А моленья такая резала, что тут не то что людей, иголку на земле найдешь. Где были-то?
- Тут.
Дядя Ермолай из последних сил крепился, чтоб опять не взвиться. Опять сморщился...
- Ну ладно, ладно... Вы, можеть, боитесь, что я ругаться буду? Не буду. Только честно скажите: где ночевали? Не скину по пять трудодней... Где ночевали?
- На току.
— Да где на току-то?!— сорвался дядя Ермолай.— Где на току-то?! Где, когда я... У-у, обормоты!— Он заискал глазами, чем бы огреть нас.
Мы убежали.
Дядя Ермолай ушел за скирду... Опять, наверно, всплакнул.

Теперь, много-много лет спустя, когда я бываю дома и прихожу на кладбище помянуть покойных родных, я вижу на одном кресте: «Емельянов Ермолай... вич».
Ермолай Григорьевич, дядя Ермолай. И его тоже поминаю — стою над могилой, думаю. И дума моя о нем простая: вечный был труженик, добрый, честный человек. Как, впрочем, все тут, как дед мой, бабка. Простая дума. Только додумать я ее не умею, со всеми своими институтами и книжками. Например: что был в этом, в их жизни, какой-то большой смысл? В том именно, как они ее прожили. Или не было никакого смысла, а была одна работа, работа... Работали да детей рожали. Видел же я потом других людей... Вовсе не лодырей, нет, но... свою жизнь они понимали иначе. Да сам я ее понимаю теперь иначе! Но только, когда смотрю на эти холмики, я не знаю: кто из нас прав, кто умнее?