КРАСНЫЕ ПОМИДОРЫ

Несколько дней гнали немецкие солдаты нас – большую группу женщин и детей. В эти дни почти закончившегося лета жара вдруг сменилась резким похолоданием с нудными дождями.
Когда проходили через польские селения, так похожие на наши родные в Белоруссии, мама успевала, несмотря на окрики конвоиров, подбегать к местным жителям, стоявшим иногда у своих калиток.
- Пшепрошем, пани. Пшепрошем, паненка... Пшепрошем пана... - металась она.
Мама говорила еще какие-то слова по-польски, которых я не понимал и не запомнил, но знал, по всему даже облику мамы, по интонации голоса угадывал, что она просила подать ей милостыню. И ей подавали, часто значительно больше, чем другим женщинам, которые тоже просили, но не знали польского. А мама прижимала полученное к груди, кланялась и шептала:"Дзинькуе... Бардзе дзинькуе..." И слезы сами, безо всяких усилий мамы, вытекали из почти немигающих ее глаз и тоненькими струйками сбегали по щекам.
Очередная ночевка была на обочине дороги под открытым небом. От моросящего дождя прятались под тоскливыми молодыми деревцами небольшого леска. Женщины, как могли, старались укрыть детей. Конвоиры развели костер и горготали там, устраиваясь под плащ-палатками.
К обеду следующего дня мы дошли до какого-то города. Нас загнали за колючую проволоку, прогнали по территории с бараками и затолкнули еще за одну колючую проволоку. Мы оказались отрезанными от города лагерем военнопленных - это стало известно вечером, когда мужчин пригнали с работ.

Наутро я не смог подняться. Не знаю, что со мной было - несколько дней я метался в бреду, часто теряя сознание от жара во всем теле. Видимо, сильно простудился под дождем. Мама не отходила от меня, хотя ей и некуда было отходить в битком набитом бараке.
Мне совершенно не хотелось ничего есть, но мама постоянно допытывалась: "Чаго табе, сыночак, хателась бы? Чаго б ты зъев?..м
Очевидно, в ответ на эти ее материнские мучения в один из проблесков сознания я выдавил: "Хочу красных помидор..." И снова впал в забытье.
Сколько еще я болел - не знаю. Помню только, что когда однажды пришел в себя, то увидел: мама сидит рядом, скорбно смотрит и осторожно протягивает мне... мисочку красных помидоров! Полную! С горой!..
Так и не могу сказать точно, съел ли я сразу хоть одну помидорку. Но вздохнул облегченно и... задремал спокойно. А вскоре и выздоровел.

...Теперь я могу только догадываться, как все происходило. Представляю, как мама - ей тогда было тридцать лет, а с нами находилось еще и младшая моя сестричка, - представляю, как молодая женщина мечется вдоль колючей проволоки, подзывая в слезах то одного, то другого из совершенно незнакомых военнопленных - таких же несчастных, как и мы,- умоляя помочь в ее материнском горе-несчастье. Представляю, как этот крик сердца моей мамы передается по мужскому лагерю, как доходит он до кого-то, кто имел связь с городом, как кто-то из городских жителей приносит к колючей проволоке те помидоры в мисочке (с мисочкой!), как "проходит" мисочка та – полная, с горой! - через два лагеря полуголодных людей, пока не оказывается спасительно около меня.
Я никого не знал и никогда уже, к сожалению, не узнаю ни одного человека из тех, не сомневаюсь, многих, через чьи руки прошла та мисочка с красными помидорами. Я даже не знаю, где точно это было (единственное - в Польше). И спросить некого - уже нет мамы, которая как-то говорила, что я тогда был совсем-совсем. «у самого края». И очень удивлялась, что я запомнил те помидоры.
Более шестидесяти лет помню я ту мисочку, а значит и всех, прикасавшихся к ней. Всех, кто даже в неволе сохранил человечность, хоть и не могу вспоминать об этом без подступающих слез…

Леонид ТРИЗНА,
бывший малолетний узник фашизма