Пасха в Архангельске

«Яйца в четверг или ночью в пяток на субботу, с Погребенья придя, красили. Больше красные: «Пасха красная!». А и голубенькие, и из лукового пера. Ещё и цветными бумажками, «пестренькие», «мраморные». У тётеньки крёстной признавали только красные, уставные. Как-то удивительно красивый тон «пунсовый» добывали. В тесто множество шло яиц. Сотня не одна. С отроческих моих лет, когда начал я увлекаться художествами, мама, осторожно выдув белок и желток, скорлупу чуть поврежденную отдавала мне.

Я делал «птичек», «цыпушек», прикрепляя к скорлупе на воск перья куриные. Также и разрисовывал некрашеные яйца акварелью: лики, цветы, надписи. Сёстры гладили, крахмалили гардины, салфетки, парадные туалеты… К Пасхе нам, маленьким, дарили мыло душистое в виде цыпляток, чуть показавших из скорлупы голову.

В комнатах, в передних убрано и вымыто и половиками устлано еще к Великому Четвергу. Образа начищены, лампады горят всю Страстную и всю Светлую седмицу. В Великую Субботу киоты непременно открываются. В вечер субботы уже всё готово. И куличи, и «сыры», и бабы, и яйца… В сумерки те, кто идёт к заутрене, прилягут отдохнуть. Хозяйки ещё суетятся: надо, чтобы вернувшиеся от Пасхальной службы застали полный праздник и стол накрытым и убранным.

Главное-то до субботы приготовят, а убранство-то всякое, например, барашек из массы, и в субботу сделать успевает, бывало, мама. Всё готовое из портящегося от тепла – окорока, творожная пасха и т.п. выносилось до разговения у нас в парадное крыльцо на холодок. Там мы, бывало, с сестрицами и в пяток варёной, прямо из горшка нахлебаемся тёплой ещё пасхи. А так-то хранили пяток, не ели и постного, знали, что «Богородица плачет сегодня». Ведь каждый день день был не воспоминанием, а вновь и вновь ежегодно совершающимися великими событиями. Что «поют» в церкви, то и совершается «в мире». В Четверток со Христом на Тайной Вечере сообщались, в Пяток несомненно Он на кресте висел. В ночь на Субботу Великую ходили Его погребать. Помню одну такую службу: церкви тюремного замка. К вечеру в Великую Субботу я, хоть и уставал, но не мог уснуть. Уж сборы к заутрене начинались. Маленькие мы ходили в приход к Воскресению. Не принято было вообще «бродить» по «чужим» церквам. Только собор да подворья, Соловецкое, Никольское, Красногорское были общепосещаемыми. Туда заходили ставить преподобным свечи. Ещё в престольные праздники ходили «на Бор», к Успенью, к Михаилу Архангелу, к Рождеству, в Никольскую…

Воскресенская церковь просторная, древние большие иконы… Как торжественны, многонародны были там праздничные службы. Как нарядна служба Вербной Субботы. Вербы, кто может, покупали украшенные бумажными розами с золотыми листочками. Розы голубые, желтые, красные. Ребят в церкви было множество. Церковь расцветала от украшенных верб и свечей. У иного и загорят бумажные цветы.

В Светлую заутреню женщины и девушки в белых туалетах, самых богатых, самых парадных, парадно разодеты и мужчины. Прежде в шубах, в пальто не молились. Особенно по приходам, где все знают друг друга. Одежду снимали по вешалкам, где у кого было место. Ребята стояли или впереди, или где было место семьи. Очень Воскресенские любили своего о. Михаила Попова.

Позже я стал ходить к службам чаще в гимназическую церковь. В Вербную, в Четверток возвращались по тихому, тихому городу со свечами. Процессии огоньков в тихие краткие ночи льются от церквей, стоящих на угорах – набережных, льются в городские улицы. А вода всюду. Чуть оступился с мостков и ухнешь в воду. Хоть под мостками канавы по всему городу, вода снежница со дворов, с улиц, со мхов не успевает под гору в реку уйти, оттого улицы-те и плывут.

…И вот смеркается Великая Суббота. Еще лежит по церквам Божественный Мертвец, а уж трепещет сердце предначатием радости Воскресения. …Весь какой-то сам не свой по заутрене идёшь домой. Все спешат разговеться. Пустынные улицы, то там, то инде трезвон оканчивающейся Пасхальной литургии. Не надолго умолкнут колокольни: с шести часов зазвонят до Субботы Светлой.
…Идёшь домой и явно чувствуешь, что таинственная это ночь. Уже сияет восток рассветом тихим, и сладко на душе, и грусть сладкая. Ведь весна скоро, а годы юношеские…

Чудно тихи, неизъяснимы, несказанны эти часы по заутрене – ночь и рассвет и утро Христова дня. Как Лазарь, встает из гроба природа… Тихо встает, открывает глаза от гробного сна, саван белый снега по оврагам и ямам оставляя. А в эту таинственную ночь Христова Воскресения, кажется, и Сам Воскресший тихо стоит посреди обтаявших гор и перелесков, стоит посреди гласящих ручьев, разлившихся оврагов и речек, затопивших кусты распустившихся верб…

А поспав, проснёшься уже от немолчного звона по городу. Везде звонят громко, весело, беспорядочно. Ходят разряженные горожане. Христосуются по улицам. В Пасху не говорят: «Здравствуй», а «Христос воскрес – Воистину воскрес». Мужчины снимают шапки и христосуются. Христосоваться можно до Вознесенья. 40 дней нельзя отказать нищему в милостыни: а вдруг это Христос в рабском виде? Особенно в эту пору истово и чинно подают милостыню: надо подать и поклониться нищему в пояс.

Из дневников Бориса Шергина за 1940 год
Публикацию подготовила Е.Ш. Галимова